Вы любите розы?
а я на них срал!
стране нужны паровозы,
нам нужен металл!
товарищ!
не охай,
не ахай!
не дёргай узду!
коль выполнил план,
посылай всех
в пизду
не выполнил -
сам
иди
на
хуй.

Экзамен
Переехали. Из Багдады в Кутаис. Экзамен в гимназию. Выдержал. Спросили про якорь (на моём рукаве) — знал хорошо. Но священник спросил — что такое «око». Я ответил: «Три фунта» (так по-грузински). Мне объяснили любезные экзаменаторы, что «око» — это «глаз» по-древнему, церковнославянскому. Из-за этого чуть не провалился. Поэтому возненавидел сразу — всё древнее, всё церковное и всё славянское. Возможно, что отсюда пошли и мой футуризм, и мой атеизм, и мой интернационализм. 
Я сам.

Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб? 

Послушайте! 
Ведь, если звезды зажигают — 
значит — это кому-нибудь нужно? 
Значит — кто-то хочет, чтобы они были? 
Значит — кто-то называет эти плево́чки жемчужиной? И, надрываясь 
в метелях полу́денной пыли, 
врывается к богу, 
боится, что опоздал, 
плачет, 
целует ему жилистую руку, 
просит — 
чтоб обязательно была звезда! — 
клянется — 
не перенесет эту беззвездную му́ку! 
А после 
ходит тревожный, 
но спокойный наружно. 
Говорит кому-то: 
«Ведь теперь тебе ничего? 
Не страшно? 
Да?!» 
Послушайте! 
Ведь, если звезды 
зажигают — 
значит — это кому-нибудь нужно? 
Значит — это необходимо, 
чтобы каждый вечер 
над крышами 
загоралась хоть одна звезда?!

Выходит Маяковский из кабака, окруженный стайкой девиц. Девицы начинают его охаживать:
— Владимир! А это правда, что Вы можете сочинить стихотворение прямо с ходу, на месте?
— Конечно! — говорит подвыпивший поэт революции, — Давайте тему!
— Ну, вот видите, в канаве — пьяница валяется.
Маяковский, гордо выпрямившись, громогласно начинает:

Лежит
Безжизненное
Тело
На нашем
Жизненном
Пути.

Голос из канавы:

Ну а тебе какое дело?
Идешь с блядями и иди.

Маяковский: — Пойдемте, девушки, это Есенин.

(с) фольклор, из инета

Плыли по небу тучки.
Тучек — четыре штучки:

от первой до третьей — люди;
четвертая была верблюдик.

К ним, любопытством объятая,
по дороге пристала пятая,

от нее в небосинем лоне
разбежались за слоником слоник.

И, не знаю, спугнула шестая ли,
тучки взяли все — и растаяли.

И следом за ними, гонясь и сжирав,
солнце погналось — желтый жираф. 

(Тучкины штучки)

Большому и грязному человеку
подарили два поцелуя.
Человек был неловкий,
не знал,
что с ними делать,
куда их деть.
Город,
весь в празднике,
возносил в соборах аллилуйя,
люди выходили красивое надеть.
А у человека было холодно,
и в подошвах дырочек овальцы.
Он выбрал поцелуй,
который побольше,
и надел, как калошу.
Но мороз ходил злой,
укусил его за пальцы.
«Что же,-
рассердился человек,-
я эти ненужные поцелуи брошу!»
Бросил.
И вдруг
у поцелуя выросли ушки,
он стал вертеться,
тоненьким голосочком крикнул:
«Мамочку!»
Испугался человек.
Обернул лохмотьями души своей дрожащее тельце,
понес домой,
чтобы вставить в голубенькую рамочку.
Долго рылся в пыли по чемоданам
(искал рамочку).
Оглянулся -
поцелуй лежит на диване,
громадный,
жирный,
вырос,
смеется,
бесится!
«Господи! -
заплакал человек,-
никогда не думал, что я так устану.
Надо повеситься!»
И пока висел он,
гадкий,
жаленький,-
в будуарах женщины
— фабрики без дыма и труб -
миллионами выделывали поцелуи,
всякие,
большие,
маленькие,-
мясистыми рычагами шлепающих губ.

В сто сорок солнц закат пылал, 
в июль катилось лето, 
была жара, 
жара плыла — 
на даче было это. 
Пригорок Пушкино горбил 
Акуловой горою, 
а низ горы — 
деревней был, 
кривился крыш корою. 
А за деревнею — 
дыра, 
и в ту дыру, наверно, 
спускалось солнце каждый раз, 
медленно и верно. 
А завтра 
снова 
мир залить 
вставало солнце а́ло. 
И день за днем 
ужасно злить 
меня 
вот это 
стало. 
И так однажды разозлясь, 
что в страхе все поблекло, 
в упор я крикнул солнцу: 
«Слазь! 
довольно шляться в пекло!» 
Я крикнул солнцу: 
«Дармоед! 
занежен в облака ты, 
а тут — не знай ни зим, ни лет, 
сиди, рисуй плакаты!» 
Я крикнул солнцу: 
«Погоди! 
послушай, златолобо, 
чем так, 
без дела заходить, 
ко мне 
на чай зашло бы!» 
Что я наделал! 
Я погиб! 
Ко мне, 
по доброй воле, 
само, 
раскинув луч-шаги, 
шагает солнце в поле. 
Хочу испуг не показать — 
и ретируюсь задом. 
Уже в саду его глаза. 
Уже проходит садом. 
В окошки, 
в двери, 
в щель войдя, 
валилась солнца масса, 
ввалилось; 
дух переведя, 
заговорило басом: 
«Гоню обратно я огни 
впервые с сотворенья. 
Ты звал меня? 
Чаи́ гони, 
гони, поэт, варенье!» 
Слеза из глаз у самого — 
жара с ума сводила, 
но я ему — 
на самовар: 
«Ну что ж, 
садись, светило!» 
Черт дернул дерзости мои 
орать ему, — 
сконфужен, 
я сел на уголок скамьи, 
боюсь — не вышло б хуже! 
Но странная из солнца ясь 
струилась, — 
и степенность 
забыв, 
сижу, разговорясь 
с светилом постепенно. 
Про то, 
про это говорю, 
что-де заела Роста, 
а солнце: 
«Ладно, 
не горюй, 
смотри на вещи просто! 
А мне, ты думаешь, 
светить 
легко? 
— Поди, попробуй! — 
А вот идешь — 
взялось идти, 
идешь — и светишь в оба!» 
Болтали так до темноты — 
до бывшей ночи то есть. 
Какая тьма уж тут? 
На «ты» 
мы с ним, совсем освоясь. 
И скоро, 
дружбы не тая, 
бью по плечу его я. 
А солнце тоже: 
«Ты да я, 
нас, товарищ, двое! 
Пойдем, поэт, 
взорим, 
вспоем 
у мира в сером хламе. 
Я буду солнце лить свое, 
а ты — свое, 
стихами». 
Стена теней, 
ночей тюрьма 
под солнц двустволкой пала. 
Стихов и света кутерьма — 
сияй во что попало! 
Устанет то, 
и хочет ночь 
прилечь, 
тупая сонница. 
Вдруг — я 
во всю светаю мочь — 
и снова день трезвонится. 
Светить всегда, 
светить везде, 
до дней последних донца, 
светить — 
и никаких гвоздей! 
Вот лозунг мой — 
и солнца!

В этой жизни

помереть

не трудно.

Сделать жизнь

значительно трудней.